Карнавализация это междисциплинарный (культурологический) термин, введенный М.М.Бахтиным в литературоведение (историческую поэтику), а также в смежные научные дисциплины (философскую эстетику, теоретическую поэтику, философскую и культурную антропологию, этиологию, семиотику) для обозначения воздействия античных и средневековых народных празднеств и обрядовых действ — «карнавала» — на образно-символическое мышление, творческую память и авторство, в особенности во вне карнавальных, вне коллективно-народных и вне официальных условиях культурного творчества Нового времени. В границах литературоведческого мышления как такового карнавализация — это, согласно Бахтину, перевод («транспонировка») обрядово-символического языка «карнавальной жизни» и «карнавального мироощущения» — определенного рода социально-диалогического опыта — на язык словесно-художественных образов, более или менее индивидуализированного воображения автора-творца. Отсюда основной парадокс этого понятия бахтинской философии культуры: термин карнавализация, теоретически и исторически освещающий целые пласты и этапы европейской (и мировой) литературы, оказывается не выводим и необъясним из так называемого литературного ряда самого по себе, сам нуждается в переводе — герменевтическом прояснении. Поскольку карнавализацию в литературе Бахтин понимает чрезвычайно широко, терминологическая определенность понятия (и соответственно, применимость самого термина) оказывается проблематичной в пределах литературных явлений, что и требует предварительного обращения к феноменологическому полюсу карнавализации (т.е. к ее непосредственно воспринимаемой фактичности), как бы промежуточного или иного между карнавалом и карнавализацией. Непосредственными и как бы сквозными признаками карнавализации жизненного (а отсюда уже словесно-художественного) явления — в отличие от восприятия «трагического» или «эпического» — нужно считать, во-первых, его «осовремененность» и, соответственно, «фамильярный контакт» с ним; во-вторых, его «амбивалентность», т.е. его причастность одновременно воплощенной конечности и воплощенной же незавершенности (всякой формы и всякого существования), «смерти» и «воскресению», пародийному «развенчанию» и потенциальному «обновлению»; в третьих — это «веселая относительность», которая обнаруживается в явлении, в человеческих и общественных отношениях, в жизни как таковой, когда становится очевидным несоответствие между внутренним и внешним, между условиями и условностями данной исторической формы существования и возможностями или предчувствиями какой-то совершенно иной правды и миропорядка, неосознанными или таящимися, скрытыми до времени за внешним фасадом, или «театром», вещей, ролей, поведения и языка.
Карнавализация в средние века
Карнавал как непосредственный источник карнавализации в средние века (на античном этапе — празднества типа сатурналий), по Бахтину, есть хронотопически-конкретное «овнешнение» той полноты откровенного присутствия и откровенного же отношения к миру «в аспекте становления», притом в положительном (точнее, серьезно-смеховом) аспекте, которая за обычной и необходимой внешностью жизни как бы невидима и неразличима, не имеет ни права голоса, ни вида; карнавал и был легальной (даже освященной) формой событийного (общенародного) переживания веселой незавершенности (можно сказать — веселого несовершенства) всего данного и утвержденного как бы раз и навсегда в качестве единственного возможного, должного или, во всяком случае безоговорочно «рокового». Оттого и катарсис в романах Достоевского (вопреки Вячеславу Иванову и вообще преображающим вплоть до сего дня осознаниям, осмыслениям и обсуждениям «жестокого таланта») не столько трагический, по Аристотелю, сколько карнавальный или карнавализованный: он враждебен «окончательному концу». Равным образом, такое явление карнавализации в античной литературе, как «сократический диалог» (наряду с мениппеей и его героя — Сократа, Бахтин (вопреки Ницше) совсем не склонен понимать как декадентскую «теоретическую» альтернативу трагическому, «дионисийскому» мировоззрению; Сократ героичен прозаически и амбивалентно (а не трагически), он «карнавализовал» человеческое мышление, т.е. сделал его реальным и свободным (как и предмет мышления — мир и человека), а потому и лишенным сакрального или метафизического ореола.
Карнавализация и литература
Связь карнавализации и литературы раскрывается в комплексном феномене, который Бахтин расширительно называет «карнавалом». Карнавал — это, во-первых, тип восприятия («карнавальное мироощущение»), во-вторых, система поведения от всенародных карнавальных действ до отдельных жестов, в третьих, — и этот момент объединяет два предыдущих—«язык символических форм» («Проблемы поэтики Достоевского»), причем такой, который до конца не переводим на «словесный язык», тем более на «язык отвлеченных понятий»; зато ему более адекватен «язык художественных образов», что и сделало возможным «транспонировку» карнавала в литературу и возникновение «карнавализованной литературы». Символика карнавала — символика абсолютной историчности («зиждительного» перехода-превращения — старого в новое, «смерти» в «воскресение») — определяет структуру словесно-художественных образов, но не формально, а изнутри творческого сознания. Как гротескно-мистерийная символика перехода карнавализации —духовно-исторический феномен, далеко выходящий за пределы литературы: это скорее «воздух», «атмосфера» и общественного, и научного, и художественного сознания («Большим переворотам даже в области науки всегда предшествует, подготовляя их, известная карнавализация сознания». — Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса).
Карнавализация в литературе, по Бахтину, может быть следствием непосредственного влияния празднеств карнавального типа (карнавального фольклора) на литературу или же следствием более или менее опосредованного влияния «карнавальной» — не эпопейной и не трагической — системы и структур художественного мышления на индивидуальное сознание автора. В работах Бахтина художественная система Рабле и его романа описывается как первый предел, «полифонический» роман Достоевского (см. Полифония) как второй предел. В первом случае карнавально-символическая «другость» в индивидуальном сознании художника («память жанра») отражает прямое воздействие средневекового карнавала (и его античных источников) на литературу; во втором случае необъяснимые прежде особенности поэтики Достоевского (соединение исповеди с фантастикой, серьезного со «смеховым» в высших идеологических сферах) позволили по-новому осмыслить целостность его художественного мышления. Несмотря на то, что понятие карнавализации едва ли не самое известное и распространенное из всех бахтинских терминов, его продуктивность в историко-литературных, теоретических и иных исследованиях оказывается достаточно проблематичной. Это объясняется как минимум двумя основными причинами. Первая — Бахтин вынужден был сказать о карнавализации только то и только так, как об этом можно было написать в 1960-70-е в границах «речевой тактичности». Вторая причина касается так называемой «ситуации постмодерн» (в России и на Западе), т.е. того духовно-исторического горизонта («диалогизующего фона», по Бахтину), в границах которого теория карнавала и карнавализации была прочитана и воспринята в 1960-80-е. Существенно новый социокультурный контекст 90-х привел к саморазрушению практически все прежние интерпретации карнавализации, обнаружив их неадекватность бахтинской мысли и, вместе о тем, новую, более адекватную и продуктивную встречу с бахтинской мыслью на рубеже 20 и 21 веков.
