Католическое возрождение это тенденции, связанные с возвращением интереса к католичеству у писателей и мыслителей Западной Европы и наметившиеся после Французской революции (1789-94), показавшей, к чему может привести утрата представлений о греховности человека и разрыв с христианской традицией. Там, где католичество оставалось государственной религией — во Франции, в Италии, Испании — оживлялась реальная, а не условная тяга к сокровищам этой конфессии. Там, где государственной религией стала та или иная разновидность протестанства, начались и продолжались обращения в католичество.
В Англии первые послабления католицизму забрезжили на рубеже 1820-х и 30-х, когда был принят Акт о гражданских правах католиков (1829), и стали явными, когда папа Пий IX получил возможность восстановить в Соединенном королевстве католическую иерархию (1850). В середине века (1845) римским католиком стал Джон Генри Ньюмен (1801-90), проповедовавший возврат ко многим допротестантским ценностям (так называемое «Оксфордское движение»). Католичеством заинтересовались, а потом его приняли историк и политический деятель лорд Эктон (1834-1902); писательница Элис Мейнел (1850-1922) и ее муж, издатель; поэт Ковентри Патмор (1823-96); поэт Джералд Мэнли Хопкинс (1844-89), который вступил в Общество Иисуса (так называемые иезуиты), и самый младший из них, Франсис Томсон (1854-1907), похожий на «проклятых поэтов» Франции (он был наркоманом и бродягой), хотя ничуть не поэтизировавший порок и изгойство.
О.Уайлд (1854-1900) был ирландцем не из католической, а из протестантской и неверующей семьи, однако его смолоду тянуло к католичеству. Он стал католиком перед самой смертью, уже утратив дар речи. В 1901 в литературу вошел журналист Гилберт Кийт Честертон (1874-1936). Католиком он не был, родился и рос в просвещенной, но не набожной семье и пришел к христианству сам, пережив то, что святой Иоанн Креста называл «темной ночью души», испытывая огромную благодарность Богу за любые, самые скромные радости. Такое расположение души он называл «мистическим минимализмом». Его эссе, а позже — рассказы, стихи и романы были близки именно католичеству, хотя формально он стал католиком в 1922. Вместе с ним писали, проповедуя, его близкие друзья Хилер Беллок (1870-1953), Морис Бэринг (1874-1945), монсиньор Роналд Нокс (1888-1958). Родился католиком только полуфранцуз Беллок, но его католичество, окрашено далеко не в евангельские тона. В конце 1920-х он предсказал расцвет католического романа, и предсказание это скоро оправдалось. Появились романисты Ивлин Во (1903-66) и Грэм Грин (1904-91). Оба они перешли в католичество. Грину интересен и не противен коммунизм, Ивлину Во (при всех оговорках) — фашизм или франкизм. Оба пытались воскресить вполне развенчанные утопии: Во—доброго традиционного католичества, Грин — вседозволенности, которую он искренне принимает за истинность и свободу. Оба — сатирики и мизантропы, но у Грина все пронзает жалость, у Во — освещает видение рая. Паскалевская печаль и глубина Грина не предполагают идиллии. У Во идиллия связана с «доброй старой Англией», с высоким кодексом чести, с детской красотой замков и парков. Католиками были Дж.Р.Толкин (1892-1973) — автор нового эпоса («Сильмариллион», 1977; «Властелин колец», 1954-55), в книгах которого скрыта проповедь христианских ценностей, в первую очередь — апология кротости, отказ от силы и власти, и Мьюриел Спарк — сатирик, близкий к И.Во. Члены так называемой «высокой церкви», тяготеющий к католичеству — Т.С.Элиот, Дороти Л.Сэйерс, Чарлз Уильяме, — формально не «римские католики».
Во Франции после окончательного падения Наполеона (1815) обнаружились две тенденции: набиравший силу дух «прогрессизма» и прагматизма и ностальгическая тяга к идеальному католичеству. Первыми крупными писателями, выразившими тягу к христианству, были Франсуа Рене Шатобриан (1768-1848) и Альфонс Мари Луи Ламартин (1790—1869). Шатобриан внес этот новый дух в прозу, Ламартин — в поэзию. Шатобриан ближе к той стороне романтизма, которая связана с яркими красками и бурными страстями, Ламартин — чистейший лирик, исполненный светлой печали. Оба они — политические деятели до 1848. Шатобриан и Ламартин были еще в полном расцвете, когда появились крупнейшие прозаики, обычно причисляемые к «критическому реализму» — скептик Стендаль (1783-1842) и набожный О.де Бальзак (1799-1850). Соотношение веры Бальзака с его книгами очень сложно; во всяком случае, он никак не способствовал возврату к Церкви. Фелисите Робер Ламенне (1787-1854), католический священник, на рубеже 1820-30-х стал бороться за «свободу совести, свободу печати, свободу образования» и в 1830 создал вместе с друзьями журнал «Л’Авенир» («Будущее»). Папа запретил его. Ламенне издал в 1834 книгу «Слова одного верующего», которую папа осудил в специальной энциклике. Тогда Ламенне сложил сан и отошел от церковной жизни. Писатель Жюль Барбе д’Оревильи (1801—89), прославившийся книгой о знаменитом английском денди Дж.Браммеле, в конце 1840-х стал активным католиком, членом «Католического общества». Особое «преддекадентское» благочестие, тяготеющее к «безднам зла» (сборник «Дьявольские лики», 1874), позволило д’Оревильи увидеть великого поэта в Ш.Бодлере (после «Цветов Зла», 1857) и позже способствовать обращению Ж.К.Гюисманса.
Близко к католичеству, причем францисканского типа, творчество П.Верлена (1844-96). Жорж Карл (или Жорж Шарль Мари) Гюисманс (1848-1907) начинал натуралистом, склонным к описанию всяких «гадостей»; в 1884 написал книгу «Наоборот», которую называли Библией декаданса, потом занялся рассмотрением сатанизма (роман «Там, внизу», 1891), наконец резко изменил жизнь, поселился при траппистском монастыре (1898) и написал там «Историю святой Лидвины» (1901). Непризнанного, почти нищего Леона Блуа (1846-1917) можно сравнить с К.Н.Леонтьевым, поскольку оба они яростно ненавидят современный им мир. Блуа — громогласней, его часто сравнивают с ветхозаветным пророком. Однако культ страдания принимает у него иногда не совсем христианские формы; как и Леонтьев, он словно бы рад, что такой плохой мир страдает. Эта тенденция с ним не угасла, но ни у кого из последующих писателей не была настолько яростной. Вне литературы жила и писала Тереза Маргэн (1873-97), известная теперь как святая Тереза из Лизьё. Скромная девочка из мещанской семьи, она возродила евангельскую тягу к «духовному детству» — осознанию своей немощи и полной верности Богу. Ее «История одной души», изданная в 1898, стала одной из любимых книг в христианском мире. Если прослеживать не земные, а «воздушные пути», видно, как связан с ней писатель, снова привлекший внимание к христианской словесности, Шарль Пеги (1873-1914). Он в детстве отошел от веры, был искренним социалистом и только в 1908, еще считая, что социализм связан со свободой, сказал: «Я нашел веру, я католик». Неприятие «мистической успокоенности» и отвращение к фарисейству были так сильны, что он никогда не причащался и не крестил своих детей. Боялся он и «богословия как схемы», никогда ничего не формализовал и жил евангельской верой в Божью помощь. Пеги — первый по времени католический писатель 20 века. Рядом с Пеги — поэт Франсис Жамм (1868-1938), являющий редкую во французской словесности детскую, благодарную веру.
Томистская линия ясности и здравомыслия
Наряду с этой августино-францисканской традицией, в начале 20 века в Сорбонне, где когда-то подвизался святой Фома Аквинский, возрождается томистская линия ясности и здравомыслия. Интерес к ней вернул «сверху» папа Лев XIII, в начале своего понтификата (1878-1903) провозгласивший томизм «вечной философией» Церкви. Новую жизнь ей дали философы, которых называют неотомистами; сами они считали такое определение неточным, поскольку не вносили нового в томизм. Крупнейший из них, Жак Маритен (1882-1973) дружил с Пеги, а позже и с Н.А.Бердяевым, спорил с ними, но никогда не ссорился, потому что, при всем своем несходстве, они были не идеологами, а христианами. Сходство между Пеги и Маритеном можно увидеть, если сравнить их обоих с Полем Клоделем (1868-1955) и более поздними писателями — Франсуа Мориаком (1885-1970), Жоржем Бернаносом (1888-1948). Клодель и эти писатели очень разные, но, в отличие и от Пеги, и от Маритена, они смотрят на мир с такой суровой печалью, что возникает мысль если не о протестантстве, то хотя бы о янсенизме. Чтобы лучше понять, как уживается в рамках правоверия скорбная взрослость и детская радость Жамма или гармоничность Маритена, вспомним, что католическое богословие различает «ordo naturae» («природный порядок», этот мир) и «ordo gratiae» (мир благодати, где царствует Бог). Одни рассказывают об одном из этих «порядков», другие — о другом. За пределы католичества вышел бы только тот, кто отрицал бы мир греха или Царство Божие. Клодель являет нам оба «порядка»: у него есть и царство страстей, и сияние святости. Он знает и умеет описать механизм страстей и освобождающую боль отказа. В пьесе «Полуденный раздел» (1906), связанной с его личным опытом, жесткость ничем не смягчена; в «Атласном башмачке» (1924) атмосферу страданий и соблазна разрежает неожиданная трогательность. Самых больших высот Клодель достигает в «Извещении для Марии» (1912), которое поражает своим мистическим реализмом; он знает тайные ходы той жертвенной любви, которая побеждает зло и спасает мир. Мориак и Бернанос намного ближе к реализму обычному, описывающему поверхность мира и те пласты внутренней жизни, которые в православной традиции называются «душевными». Сами они подчеркивали, что они не «католические романисты», а католики, пишущие романы.
Если не мыслить в категориях греха и благодати, гибели и спасения, можно читать их как привычных, психологизирующих авторов. Клодель или Пеги, скорее всего, стали бы тогда непонятными или бессмысленными. Мориак ближе и к психологическому, и к нравоучительному роману, чем Бернанос. Мы попадаем в страшный и удушливый мир, где все мучают друг друга. Особое, тлетворное, мещанство так ненавистно ему, что он не боится наделять им религиозных людей, возвращаясь тем самым к евангельскому обличению фарисеев. Один из лучших его романов — «Фарисейка» (1941). Спасает от такого антихристова зла только добровольная жертва; людям дано «либо убивать тех, кого любишь, либо умирать за них» («Агнец», 1952). У Мориака жертва как бы бессмысленна, у него почти нет той победной трагедии, которую так хорошо описывал Клодель. Бернанос ставит в центр повествования жертвенную святость, подчеркивая ее непрезентабельность в падшем мире («Дневник деревенского священника», 1936). В его романах ощущается присутствие демонического, тогда как глухих, полуживых персонажей Мориака искушают скорее мир и плоть. Как и следует по Писанию, противостоять такому злу может только Божья сила. Нередко Бернанос описывает это почти на уровне притчи; в пьесе «Беседы кармелиток» (1949) сильнее всех оказывается Бланш, живое воплощение не только физической слабости, но и малодушия. Записи Бернаноса об Испании времен гражданской войны «Большие кладбища под луной» (1938) выделяются в католической литературе тех лет трезвым и скорбным взглядом на Франко и фалангистов. Дух печального благородства роднит его с немного более поздними тенденциями французского христианского экзистенциализма, крупнейшим представителем которого был Габриэль Марсель (1889-1973), писавший не только трактаты, но и пьесы. Однако суть экзистенциализма, столь насущного в годы, когда мир вспоминал о личностном выборе, выразил лучше всего не Марсель, а Альбер Камю (1913-60), который считал себя атеистом. К католическим писателям Франции относится также Ж.Грин, выходящий порой за пределы маломальски традиционного христианства.
