Мениппея это термин исторической поэтики. Разработан в исследованиях М.М.Бахтина 1930-х — начала 1940-х о романе; впервые введен им в научный оборот только в 1960-е при объяснении жанровых источников и традиций романа Достоевского. Слово «Мениппея», образованное, в духе русского языка, по контрастной аналогии с «эпопеей», указывает на особую, «становящуюся» историчность термина, отличающую его (как и большинство других ключевых литературно-эстетических понятий Бахтина) от традиционных историко-литературных и литературно-теоретических определений. С одной стороны, слово и термин «Мениппея» как бы смотрит в историческое прошлое художественного сознания, обозначая собою «мениппову сатиру» (по имени философакиника 3 век до н.э. Мениппа из Гадары) — жанр, возникший в эпоху эллинизма и составляющий, наряду с сократическим диалогом (из разложения которого, за вычетом его фольклорных источников, он, как считают, и возник) особую группу античных жанров «серьезно-смехового», резко отличающуюся от классического эпоса и трагедии. С другой стороны, «память жанра», свойственная Мениппеи, характеризует ее не столько по отношению к историческому прошлому, сколько по отношению к истории как будущему; Мениппея в этом качестве является жанровым проводником, исторической предпосылкой романа и «романизации» в литературе Нового времени.
Двоякий характер историчности, предполагаемый термином Мениппея и теми историко-литературными реалиями, к которым он относится, по-разному определяет смысловые границы термина на разных этапах исторической жизни Мениппея, как «становящейся» менипповой сатиры. Так, если в пределах античности Мениппея являет собою противопоставление и восполнение эпопеи (и трагедии), — не столько «роман» в современном смысле этого слова, сколько зачатки и возможности «романизации», — то в Новое время Мениппея скорее противостоит «реалистическому» роману (преимущественно 19 век), будучи продолжением и развитием неклассического канона «гротескного реализма» в истории европейского искусства и литературы — вплоть до «фантастического реализма» Достоевского. Становящаяся историчность Мениппея (как и родственных ей «карнавализованных» и «диалогизованных» жанров, опирающихся не на предание, а на непосредственный «фамильярный» опыт, который, в свою очередь, имеет своим источником фольклор) делает этот жанр (как и роман в целом) по-особому трудным для традиционного историко-литературного определения его: «Термин «мениппова сатира» так же условен и случаен, так же несет на себе случайную печать одного из второстепенных моментов своей истории, как и термин «роман» для романа» (Бахтин М.М. Собрание сочинений). Иначе говоря, термин Мениппея, по мысли его автора, обозначает собою, вопреки и благодаря исторически условному и случайному в нем, путеводную нить, с помощью которой становится возможным выявить и описать неслучайный и бессловный (сущностный) смысл Мениппеи в ее истории, не завершенной и в наши дни.
Говорить о Мениппеи в этом устойчивом и вместе с тем подвижном (предельном) смысле — значит говорить о «радикальном перевороте в судьбах человеческого слова: о существенном освобождении культурно-смысловых и экспрессивных интенций от власти одного и единого языка, а следовательно, и об утрате ощущения языка как мифа, как абсолютной формы мышления» (Бахтин М.М. Слово в романе).
Мениппея как жанр
При определении Мениппеи как жанра и для адекватного, научно продуктивного применения его в историко-литературных и теоретических исследованиях приходится учитывать троякого рода трудности. Во-первых, в научно-философском мышлении самого Бахтина Мениппея суть систематическое понятие: его значение раскрывается не внутри поэтики, а, по его же терминологии, «на границах», т.е. на пересечении поэтики, философской эстетики и «первой философии» Бахтина, его нравственно ориентированной, христологической социальной онтологии: только эта последняя более или менее имплицитно обосновывает и оправдывает—с почти «неуместным» для 20 века доверием к становящейся исторической современности — «радикальный переворот» в истории человеческого слова и мысли. Во-вторых, в словоупотреблении Бахтина термин Мениппея выступает то как обозначение одного жанра, то как обозначение элементов смежных или родственных ей жанров (сократический диалог, диатриба, сатурналии, исповедальные и агиографические жанры и т.п., а также их трансформации в литературе Нового времени), то наконец как обозначения таких явлений в истории литературы, которые традиционно выступают (и понимаются) под другими жанровыми терминами; термин Мениппея и сегодня звучит достаточно непривычно применительно к «Мертвым душам» (1842) и к романам Достоевского (особенно в отечественном литературоведении). В-третьих,нужно иметь в виду, что историко-культурная и мировоззренческая универсализация «менипповой сатиры», каковой и является термин «Мениппея» ни в коем случае не есть только философская спекуляция: с одной стороны, Бахтин опирается на большой фактический материал, собранный и проанализированный исследователями (в особенности немецкими); с другой — «радикальный переворот» в самых основаниях человеческого мировосприятия и самосознания, как и в эстетическом и литературно-художественном сознании 20 века, объективно заставляет литературную мысль радикально пересматривать традиционные представления о жанровых основаниях литературы и значении «менипповой сатиры» в истории европейского романа и художественной прозы; коррелятивна (и почти одновременна) бахтинской теория Мениппеи у канадского литературоведа Н.Фрая, называемая им «анатомией».
Основная особенность Мениппеи — «не как жанра, а как особого отношения творящего к изображаемой им действительности» (Бахтин М.М. Собраниче сочинений), т.е. авторского восприятия и завершения мира и человека-героя в нем — это ее «прозаический уклон» не в узколитературном, а в формально-содержательном плане: «сатиризующий», «профанирующий», «фамильярный», «карнавализованный» подход человека к миру и к себе самому. То, что, по мысли Бахтина, связывает, казалось бы, несоединимое, — античные сатиры Варрона и Лукиана с романами Достоевского и «Мертвыми душами» Гоголя, «Отыквление» Сенеки и рассказ Достоевского «Бобок» (1873), а все эти произведения — с древнехристианской литературой, — это релятивизация (ограничение) картины мира в ретроспективе «далевого образа» прошлого в мифе, эпосе и трагедии; в терминах христологии Достоевского этому соответствует отказ от деперсонализирующего, идеализирующего и магического взгляда на мир и историю как на «чудо, тайну и авторитет». Ни классический эпос, ни классическая трагедия, которые изображают дистанцированный от нас и нашей современности мир предания (как бы внеисторический опыт «предков» и власть «начал»), сами по себе, конечно, не дают подхода к реальному, «прозаическому» миру, ни к реальному же — без «поэтических» зеркал — взгляду человека на себя самого. Мениппея, как и другие жанры «серьезно-смехового» на античной почве, по мысли Бахтина, впервые делает возможным радикально новый подход к миру и радикально новый тип серьезности в структуре взаимоотношения творящего («автора») и изображаемого им мира. «Изображать событие на одном ценностно-временном уровне с самим собою и со своими современниками (а следовательно, и на основе личного опыта и вымысла) — значит совершить радикальный переворот, переступить из эпического мира в романный» (Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики). По этой логике античная Мениппея ближе к существу романа и «романизации», чем «греческий роман», а Мениппея у Достоевского больше отвечает жанровому реализму романа, чем более привычные и как бы традиционные разновидности романа, в особенности 19 века (роман Л.Н.Толстого, И.С.Тургенева в русской литературе). Поэтому античные (а также первохристианские и средневекокарнавальные) источники Мениппеи играют освещающую роль для понимания всей ново-европейской литературы и современного художественного сознания вообще: «Становление и изменение господствующей правды, морали, верований в строгих жанрах не могло быть отражено. Эти жанры предполагали максимум несомненности и устойчивости, в них не было места для показа исторической относительности «правды». Поэтому мениппова сатира и могла подготовить важнейшую разновидность европейского романа» (Бахтин М.М. Собрание сочинений). Говорить о Мениппеи в адекватном (неформалистическом) смысле этого термина — значит по возможности воспринимать жанровое своеобразие ее на границе исторической поэтики и социально-онтологической «прозаики» становящейся историчности. Религиозно-философская предпосылка незавершенности-несовершенства мира и человека (которые как раз поэтому нуждаются в развитии, совершенствовании) кладется Бахтиным в основание не только Мениппеи, но и самой сущности сатиры и «сатиризации», с опорой, что подчеркивается исследователем, не на «историков литературы», а на определение сатиры Ф.Шиллером (в статье «О наивной и сентиментальной поэзии», 1795-96), отрицательный момент в сатирическом образе схватывает мир и человека в их «недостаточности»; сравнение с соответствующей трактовкой «карнавального» смеха в книге о Рабле, где та же мысль, существенная для понимания Мениппеи, выражена в противопоставлении его «смеху сатирика» как чисто негативному, объектно-дистанцированному (отчужденному) отношению творящего сознания к миру. Мениппея, как проводник «карнавального мироощущения» в современных условиях его вытеснения или даже извращения позволяет, по Бахтину, существенно иначе посмотреть и на роман, и на самую «романизованную» (прозаически-отрезвляющую) действительность, чем это представлено, с одной стороны, в теории романа Гегеля, с другой — в теории романа Г.Лукача (с его эсхатологическим противопоставлением романа как «буржуазной эпопеи» модернизованной мифоутопии «социалистического реализма» с опорой на роман 19 века). В этом смысле Мениппея по своему значению в истории литературы (наряду с сократическим диалогом) сопоставима с «деструкцией» метафизики в истории философии, осуществленной М.Хайдеггером и в философской герменевтике его ученика Х.Г.Гадамера (в частности, с хайдеггеровской критикой понятия и представления «картины мира»).
На фоне основной (философско-эстетической) особенности Мениппеи уясняются и конкретные (собственно литературные) элементы этого жанра, предстающие в своем большинстве и в своей принципиальной связи уже на античном этапе. Эти элементы Мениппеи следующие: предельная свобода сюжетного и философского вымысла, экспериментирующей фантастики; создание исключительной (провоцирующей) ситуации — ситуации испытания «правды» и ее носителя (мудреца, философа, идеолога); отсюда — предельный миросозерцательный универсализм Мениппеи и столь же предельный ее топографизм: действие в античной Мениппеи осуществляется в диапазоне от Олимпа до преисподней, идеально-смысловой, «высокий» план сочетается с самым «низким» («трущобный натурализм»): «приключения идеи или правды в мире» ставят веру (или предрассудки) людей в фамильярный контакт «с предельным выражением мирового зла, разврата, низости и пошлости» (Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского); отсюда, в свою очередь, «оксюморонное» построение и образов, и сюжетов Мениппеи, сочетание несочитаемого или противоположного (благородный разбойник, добродетельная гетера; у Достоевского,в частности, сочетание мышления и сладострастия); «фантастический» элемент, который парадоксальным образом разрушает наивно-реалистическую целостность и завершенность образа человека и мира, делая возможным новую, «прозаическую» его целостность; скандальность и эксцентричность, связанные с «неуместным словом», выпадающим из иерархически-упорядоченного, «нормального» мира; социальный утопизм, т.е. поиски «последних», предельных ответов на такие же вопросы; нарочитая многостильность и неоднотонность, широкое использование вставных жанров; наконец злободневная публицистичность (не риторическая), известный «фельетонизм», который — в противоположность элитарным представлениям о своем времени как «фельетонистической эпохе» (как это называется в романе Г.Гессе «Игра в бисер», 1943) — не чурается «современности», а наоборот, позволяет раскрыть как раз абсолютное историческое ядро бытия и времени, подлинную природу человека, не оставляющую никаких иллюзий и утопических упований идеалистам, «бабникам и утопистам» всех времен и народов (используя характерное словосочетание в мениппейной «поэме» Вен.Ерофеева «Москва — Петушки», 1969). В этом своем качестве термин Мениппея сохраняет научную ценность и эвристическую значимость, несмотря на все недоразумения и аберрации в истории его осмысления, начиная с 1960-х.