Полифония это музыковедческий термин, почти метафорически перенесенный М.М.Бахтиным в область эстетики словесного творчества, поэтики и теории романа для обозначения особой, высшей в литературе Нового времени формы авторства — «художественного видения» человека и общества, — осуществленной полифоническим романом. Понятие и концепция полифонии, обоснованные Бахтиным на материале творчества и под углом зрения «поэтики» Достоевского (см.: Бахтин М.М. Проблемы творчества Ф.М.Достоевского; Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского) нуждаются в существенной оговорке; бахтинская концепция полифонии, как структурного принципа романа Достоевского, оказалась не столько в плену своего времени, сколько в плену социального научного языка советского времени (как 1920-х, так и 1960-х), на который автор концепции вынужден был «переводить» свою мысль, многое оставив в ней непроясненным, непроговоренным (см.: Бочаров С.Г. Об одном разговоре и вокруг него; Он же. Сюжеты русской литературы).
Термин и концепцию полифонии целесообразно тематизировать как некоторую систему взаимосвязанных парадоксов не бахтинской мысли, а скорее восприятия ее (в России и за рубежом): ведь «принципиальное новаторство» Достоевского, с одной стороны, и причины его влияния на художественное (и вообще творческое) мышление настоящего и будущего, с другой, по мысли Бахтина, требуют для своего понимания существенной перестройки устойчивых традиционных навыков самого читательского восприятия (не говоря о теоретическом преломлении его). Полифония — таков первый самый общий парадокс концепции — это такая созданная Достоевским образная «модель мира» в романе, в которой в принципе преодолевается традиционное представление и традиционные теории «образа» в искусстве слова; образ человека у Достоевского теряет свои «объектные» (внешние и «заочные») признаки и характеристики; перед нами не «реалистический», а в некотором более реальном смысле «фантастический» облик человека: не образ, говорит Бахтин, а «слово — чистый голос» сознания и самосознания. Радикальный тезис об образе человека как исповедально-незавершимом в себе голосе-слове, вобравшем и преломившем все возможные внешние завершающие (и в этом смысле «образные») представления и оценки о нем, есть только научное обоснование общеизвестной формулы Достоевского: «При полном реализме найти человека в человеке» (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 томах).
Другой парадокс полифонии как «структурной особенности» и «художественной мысли» романного целого у Достоевского — главный тезис монографии Бахтина о Достоевском: полифония есть форма завершения незавершимого в себе «этого мира»; это новый тип «видения» в искусстве слова (но также в жизни и в научном познании), где предметом изображения является то, что в известном смысле вообще невозможно «видеть», но только слышать (т.е. чистый голос — «исповедальное самовысказывание»); причем речь идет, подчеркивает Бахтин (решительно отмежевываясь от «монологической диалектики Гегеля» и от романтически-гегельянского и платонизированного «философского монолога» вообще), не об одном сознании, одной исповеди, одном голосе, но именно о «полифонии неслиянных голосов», о «сосуществовании и взаимодействии» не между разными характерами или типами в пределах того или иного социального мира, но между разными сознаниями-голосами и, что существенно, разными социальными мирами. Полифония в этом смысле обозначает и знаменует собою не «разрушение поэтики» (Ю.Кристева), не деконструкцию единства мира и авторской позиции по отношению к человеку и миру, но «радикально новую авторскую позицию по отношению к изображаемому человеку» («Проблемы творчества Достоевского»). То-есть вопреки расхожему представлению адептов самых разных теоретических и идеологических позиций (по недоразумению принужденных спорить с Бахтиным в его же системе понятий, но за пределами и этой системы и этих понятий) книга о Достоевском — не «разрыв» (Ц.Тодоров) с феноменологией «автора» и «героя» в программных текстах Бахтина невельсковитебского периода (1919-23), но имманентное развитие ранней эстетики, которая — вопреки инертному представлению о «традиционалистах» и «новаторах», «древних» и «новых» — сама собою представляет уже развитие и радикальное переосмысление (одно из первых в 20 веке) идей «классического наследия». Отсюда — третий основной парадокс концепции: речь идет о новом решении достаточно традиционной проблемы творческого сознания писателя, в котором сочетается «художник» и «идеолог». В случае Достоевского, который был единственным в своем роде мыслителем, а равно и «героемидеологом» наподобие своих собственных героев, проблема приобретает особую остроту.
Полифония, как воплощенная в поэтике Достоевского «радикально новая авторская позиция» (в терминах исходного философского проекта Бахтина — чистая «этика художественного творчества») предполагает несколько моментов. Во-первых, это утверждаемое самою эстетическою деятельностью художника-творца бытие другого «я» — «ты еси»; этико-религиозный постулат творчества Достоевского, впервые сформулированный Вячеслав И.Ивановым (см.: Иванов Вячеслав Достоевский и роман-трагедия; Он же. Борозды и межи), который Бахтин переосмысливает, превращая его из метафизической гипотезы в феноменологически удостоверяемый и поддающийся объективному научному описанию факт «художественной воли» Достоевского, то-есть в конкретный телеологический принцип самой художественной конструкции произведений писателя. Более того, в полном соответствии с идеей «границы», на которой в действительности осуществляется всякая (эстетическая и иная) относительно автономная творческая деятельность, Бахтин своей концепцией утверждает, что именно как художник Достоевский преодолевает «монологизм» художественный и идеологический (в том числе свой собственный), ибо полифония — это не теоретически формулированная философия автора «Бесов» и «Братьев Карамазовых», но «вера», как осуществленный в структуре романа идейный замысел его. Такая «вера» в объективную полифонию «события бытия» (по ранней терминологии Бахтина) как в сознании Достоевского, так и в сознании абсолютного большинства интерпретаторов-идеологов его творчества (с их «увлеченным софилософствованием с героями») сталкивается с тенденцией идеологической культуры Нового времени «втиснуть» истину бытия-события в один теоретизированный монологический контекст. Полифония в мире Достоевского есть подлинный (и постольку незавершимый в своей постоянно возобновляемой заданное или задаче) «ответ Ивану» (как сказано в лекциях Бахтина 1920-х в записи Р.М.Миркиной: ответить «другому» — значит ответить на его же вопрос (а не только на его ответ на этот вопрос); поэтому Достоевский-художник противоположен «достоевщине», определяемой Бахтиным как чисто «монологическая выжимка из полифонии Достоевского».
Четвертый и самый радикальный парадокс полифонии состоит в том, что полифонический роман Достоевского (подобно «формальной полифонии Данте», но содержательно наполненной и углубленной современным—постромантическим и постмодернистским — «человеком в человеке»), знаменует ситуацию, в которой читатели и интерпретаторы Достоевского (начиная с русских мыслителей-публицистов конца 19 — начала 20 века В.В.Розанова, Д.С.Мережковского, Л.Шестова, Н.А.Бердяева и др.) все еще — методически — находятся на пути «философской монологизации», не адекватной этой объективной всемирно-исторической ситуации — события, в котором все они, в своей незавершимости и неразрешимости, — только отдельные «голоса» в уже увиденной и описанной Достоевским полифонии «этого мира». Незавершенность каждого такого голоса остается этико-религиозным, «ивановским» постулатом, в соответствии с которым (в бахтинский передаче его) герой-идеолог Достоевского должен «преодолеть свой этический солипсизм, свое отъединенное «идеалистическое» сознание и превратить другого человека из тени в истинную реальность» («Проблемы…»). В этом решающем пункте концепция полифонии, с одной стороны, одновременна и коррелятивна смене гуманитарной парадигмы в 1910-20-е, а с другой — вырастает из русских традиций и духовно-исторического опыта пореволюционной эпохи.
С теорией полифонии отчасти перекликаются соображения Отто Людвига в его «Шекспировских этюдах» (1840—65) о полифоническом диалоге как сопоставлении нескольких самостоятельных голосов, взаимоотношения между которыми не исчерпываются и не объяснимы их разногласием, — такова сцена в «Короле Лире» (III, 4) У.Шекспира. В русской литературе о Достоевском с идеей полифонии отдаленно соотносится мысль А.З.Штейнберга о «симфонической диалектике» писателя с ее «многоразличием голосов» и голосом автора, соответствующим «стилю и манере целого» (Штейнберг А.З. Система свободы Ф.М.Достоевского. Берлин, 1923).
Слово полифония произошло от греческого polys — много и phone, что в переводе означает — звук, голос.
